Звезда Полынь - Страница 41

А эти, словно в ответ его мыслям, вдруг страшно заорали. По-прежнему негромко упало в тишину делано равнодушное «Есть отделение третьей ступени» — и вся орава наконец дала себе волю: разом взревела пещерное «ура» и бросилась обниматься. Ритуальная пляска голодных людоедов вокруг костра. И Бабцеву на миг показалось, что от внезапного истошного вопля, ударившего после напряжения и тишины, он… он чуть не обмочился.

Конечно, только показалось.

Нет.

Нет, скорее отсюда, думал Бабцев. Скорее туда, где нормальные люди радуются нормальным вещам…

Степная тьма дышала пылью, горечью и какой-то химией, плыли поодаль крупные и мелкие непонятные огоньки, смутные далекие тени непонятных конструкций — и, медлительно пошатываясь, точно хромой на обе ноги, наползал навстречу скрипящему всем своим большевицким скелетом мотовозу мерцающий россыпями разноцветных окон и фонарей Ленинск… Фляга под названием КПСС — Каждый Плещет Себе Сам (даже юмор здесь полон древнего яда) — шла по кругу. И когда пожилой мрачноватый майор, не пригубив, передал ее импозантному представителю корпорации, а тот, сделав положенный глоток, передал ее корреспондентам, алкаш Корховой буквально приник к горлышку, этак запросто, точно он тут свой и фляга его собственная… Хлебнул, крякнул со вкусом и сипло кинул лозунг: «За наши звезды, ребята!»; и даже его узкоглазая пассия пригубила, и, уж разумеется, конформный Фомичев…

Бабцев от сомнительного угощения отказался.

И, конечно, когда мотовоз доскрипел наконец до станции «Городская», не поехал на организованный фирмой поздний банкет.

Журналисты, ракетчики и офицеры неторопливо, с обычными для таких процедур запинками и взаимными поджиданиями загрузились в битый день возивший их громадный автобус — разумеется, импортный, смотрелся он среди убогих хрущевок и худосочных уличных фонарей времен застоя точно дебелый раскормленный сагиб среди изможденных голых туземцев. Автобус должен был доставить гостей и часть хозяев на площадь, понимаете ли, Ленина в снятое фирмой на сей вечер кафе «Русская тройка», чтобы там продолжилось нелепое, невесть кому нужное братание (кафе это, по слухам, проросло в малость подмалеванной руине бывшего Дома офицеров, сгоревшего в девяносто четвертом году — символично, что ни говори). Бабцев коротко пояснил, что слишком полон впечатлениями и хочет прогуляться, подумать… Мол, подойду попозже. Престарелый франт понимающе покивал.

— Не заблудитесь?

— Вряд ли.

— Если что — тут все прямо… По Абая до Королева, а потом направо по нашему Арбату кафе, налево по Королева — ваша гостиница… Впервые на запуске?

— Да.

— Впечатляет?

Непонятно, каких комплиментов он ждал, этот хлыщ. Как его… Алдошин, что ли… У Бабцева была плохая память на имена.

— Да, — сдержанно ответил Бабцев.

— А нам вот малость приелось. Натужно очень… Весь пар, что называется, в гудок уходит. Реву много, а капэдэ — с гулькин нос.

— Так не запускайте, кто вас неволит. Все только спасибо скажут.

Хлыщ усмехнулся.

— Читал вашу последнюю статью.

Бабцев напрягся.

— Вы серьезно считаете, что мы жулики?

— Хотелось бы убедиться в обратном, — выжидательно проговорил Бабцев.

Алдошин, или как его, картинно улыбнулся. Зубы у него были отремонтированы по-западному, только что зайчики не брызнули от них.

— Вам-то уж, как поборнику демократических ценностей, следовало бы помнить о презумпции невиновности. Доказывать вину обвиняемого должен обвиняющий, а не наоборот. Иначе сталинизм какой-то получается.

Краем глаза Бабцев заметил, что Корховой с подругой, всех пропустивши вперед себя, тоже взошли в мягко освещенную глубь автобуса, и лишь старательно нейтральный, примирительный Фомичев зачем-то в одиночестве ждет у двери.

— У нас что ни делай — все сталинизм получится, — парировал Бабцев, тоже улыбнувшись.

— А не у нас?

— А не у нас — это не моя боль.

— Хорошо, погуляйте, Валентин Витальевич. Застолье продлится часа два, а ходьбы тут не слишком много, город маленький.

Оказывается, он помнил, как Бабцева зовут. А вот Бабцев его имени не помнил. Неловко и неприятно. Скорей бы остаться одному.

— Хорошо.

Алдошин — кажется, все-таки Алдошин — кивнул и пошел к автобусу. Сделал красноречивый жест терпеливому Фомичеву и, пропустив его, как гостеприимный хозяин, перед собой, последним шагнул внутрь; гуськом они поднялись в высоко над землей вознесенный салон. Мягко вздохнув, дверь каруселью поехала на своих изогнутых сверкающих рычагах и втянулась в пазы. Незлобиво рокотавший на холостом ходу дворец на колесах, сам с собой перемаргиваясь яркими блямбами сигналов, тронулся с места. Покатил. Укатил.

Бабцев остался один.

Наконец-то стало тихо.

Оказывается, они только делали вид, будто не замечали Бабцева и не выделяли его среди остальных. Будто не читали его. Читали. Но вовсе не собирались объясняться и оправдываться. Какая-то сила угадывалась за ними… Сила не чета мелко наглому, но навсегда испуганному, навсегда не уверенному в себе Кремлю, торчащему над страной на трухлявой ножке своей вертикали, точно скособоченная шляпка насквозь червивого, проеденного слизнями гриба, только ли чьи-то огромные деньги? Интересно…

Бабцев неспешно двинулся проспектом Абая к далекой Сыр-Дарье. Проспект был прям, будто его пробил падающий по касательной метеор.

А ведь будь это не здесь — прекрасный вечер. Тепло. Азиатские звезды искрятся, даже свет фонарей не глушит их, только застит малость, скрадывая бесчисленную мелочь. Зелени много, деревца и кустарники клубятся беспросветно, как вылитая в чуть фосфоресцирующую воду тушь. Мирные скамейки неназойливо манят посидеть, подумать, с удовольствием погрустить о чем-нибудь совершенно несмертельном. Даже как-то уютно — потому что патриархально, что ли… Детством веет.