Звезда Полынь - Страница 96

К оглавлению

— Тебе сколько лет?

Она не сразу ответила. После паузы призналась:

— Тринадцать.

Совсем фитюлька.

— Как же тебя занесло-то сюда? — У него непроизвольно прорезался нежный, отцовский тон.

Она беззащитно пожала плечами:

— Сама не знаю. Шла, шла… Красиво.

Ответ, достойный уважения. Фитюлька, но наш человек.

— Значится, так, — начал Вовка, сам не заметив, что заговорил, будто Глеб Жеглов, но чувствуя себя очень взрослым, опытным и могучим. — Сейчас будем играть в Машу и медведя.

— Чиво-о? — изумилась пигалица.

— Ничиво-о, — передразнил ее Вовка. — Молчи и слушай. Время дорого. Сейчас сядешь мне на спину, обхватишь руками-ногами… Лыжи твои мы выкинем тут. Все равно одна сломана. Палки можешь мне отдать, я их потащу вместе со своими. Твоя задача: крепко держаться. Ясно?

Она опять поджала губы. Уже побелевшие от морозного передозняка щеки ухитрились налиться краской.

— А позволь, Микитка, я положу на тебя свою ножку, — пробормотала она. — А он и рад тому: не то что ножку, говорит, но и сама садись на меня. И как увидел он ее белую полную ножку…

— Ты эти секс-прихваты брось, — с негодованием прервал он. — Подрасти сперва!

Она засмеялась:

— Это же «Вий»!

Вовка остался непроницаемо суров. Какой такой вий, блин…

— Поздняк трепаться, — строго сказал он и опустился рядом с нею на корточки. Надо бы коленку посмотреть, мельком подумал он. Их там, в банде, помимо прочего, основным приемам первой помощи тоже учили — хоть какая-то польза; как говорит отец, знаний лишних не бывает, и коль в голове что-то застряло, то когда-нибудь да пригодится. Если это, конечно, настоящие знания, а не болботня. Да, по толку-то? Пока он будет изображать Айболита, она вообще закоченеет.

Нет, никаких медосмотров. Галопом, галопом…

Он снял лыжу с расшибленной ноги. Тогда девчонка распрямила здоровую — и стал виден надетый на нее расщепленный обломок лыжи. Надо же, она его спрятала… Зачем? Чтобы не выглядеть жалко? Ну, пигалица… Молодец, чес-слово… Вот ведь угораздило ее… Он снял обломок. Повернулся спиной и встал на четвереньки.

— Заползай.

Очень странное, щекотное для души это было чувство — когда на него уселось сзади и потом, устраиваясь повыше и поудобней, от задницы к плечам аккуратно поползло мелкое, но цепкое существо потенциально женского пола. Как ни крути — не мартышка. Тонкие и гибкие, как хлыстики, руки, шурша тканью комбинезона, неловко обняли его за шею, широко разведенные коленки обхватили бока.

— Так? — стесняясь, спросила она.

— Ага, — одобрил он. Пигалица оказалась удивительно легкой; не девчонка, а пластмассовая Барби в натуральную величину. Вовка осторожно распрямился. Она, едва слышно ойкнув, поехала было вниз по его спине, но тут же притормозила; здоровая коленка прижалась плотней, а руки судорожно передавили ему горло.

— Только не придуши меня.

Она стремглав освободила кадык. Надо же, сразу поняла, где… Чуткая.

— Прости, пожалуйста, — покаянно пробормотала она и повторила: — Так?

— Да, — сказал он. Чтобы храброй фитюльке стало повеселей, он жеребячьи топнул ногой и громко заржал: — Иго-го!

И, работая только ногами, чтобы плечи и спина оставались неподвижны и девчонке сподручней было держаться, он, по возможности поддерживая ее за коленки, начал первую в своей жизни эвакуацию пострадавших.

Поначалу они не разговаривали. Осваивались. Стеклянные изваяния сосен роями плыли назад. Скрежетал и рычал под ногами снег.

Потом сзади раздался фитюлькин голос:

— Ты еще не устал?

Надо же, заботливая нашлась…

— Нет, — сказал Вовка. — Ты легкая. Не завтракала, наверно.

Он хотел пошутить, чтобы еще немножко ее развлечь, но она оскорбилась:

— Как не завтракала? Завтракала!

— А если даже и устану — мне полезно.

— Почему?

— Хорошая физподготовка.

— Ты спортсмен?

— Нет.

— Хочешь в армию?

— Позовут, так пойду, но…

— А, поняла! — сказала она. — У вас в фашистском уставе сказано, что в здоровом теле — здоровый дух.

— Дура, — сказал он.

Некоторое время она молчала. Ее дыхание обиженно участилось и горячо щекотало ему шею сзади.

— Прости, — неловко пробормотал он. — Я же сам тебе… Прости. Я в космос хочу. Знаешь, сколько весит скафандр для выхода в открытый космос?

— Сколько? — заинтересованно спросила она как ни в чем не бывало.

Он и сам не знал.

— Много, — сказал он. — Больше тебя.

Первый поворот… Километр прошли.

— А зуб даю, — сказала она, — пока ты сюда не приехал, про космос и не думал.

— Точно, — подтвердил он.

— Тут место такое. У нас мальчишки в классе как с ума посходили. Все хотят кто на Луну, кто на Марс. Просто смешно. Таблицу умножения друг у друга выясняют, но болтают с умным видом про апогей и перигей. Я у одного спрашиваю: а что выше, перигей или апогей? Молчит, моргает… Я у другого… Только третий вспомнил.

«И я на них похож», — подумал Вовка.

Надо будет посмотреть, сколько весит скафандр.

— Ты в каком классе? — спросил он.

— Ты молчи, — заботливо ответила она. — Береги дыхание. А я буду тебя развлекать разговорами.

Он скорчил рожу типа «фу ты, ну ты» — но видеть этого она не могла.

— Я вот не понимаю: а зачем, собственно, этот космос?

— То есть как? — удивился он.

— Нет, конечно, интересно. Вот как я сюда забрела. Идешь, идешь, и хочется все дальше и дальше. Но ведь это просто идешь. Ни денег не надо, ни ракету строить… А такое сложное дело должно быть для чего-то очень нужного. Вот был в России философ Федоров. Он странный, я его поэтому люблю. Только читать ломает, у него такой язык… Жутики. Он был совершенно религиозный человек, но сам этого не понимал и хотел, чтобы все, что в религии обещано, было прямо тут. Он в науку верил, как в бога. Если наука чего захочет, сказал он, то обязательно это сможет. А что самое важное для людей? Не бояться смерти. Поэтому надо воскресить всех, кто умер. Не дожидаться Страшного суда, когда бог воскресит, а научиться самим. И будет рай. Федоров это называл: воскрешение отцов. Тогда встает вопрос: а куда же расселить такую прорву народу? Земли не хватит. И вот Циолковский, между прочим его почти что ученик, сказал: в космос. Там места бесконечно много. И начал придумывать ракету. Вот ради такой цели — это я понимаю…