Звезда Полынь - Страница 68

Незнакомец не ответил.

— Хорошо, — сказал Журанков. — Я согласен.

— Что?! — вырвалось у незнакомца.

— Вы глухой, что ли? Я сказал: хорошо, я согласен. А вы думали, я кочевряжиться буду? Зачем? У меня одно лишь условие. Ваши слова для меня — пустой звон. Я должен все услышать от Вовки. От него и только от него, в подробностях. Если он мне все это расскажет так, как вы тут изложили, — считайте, мы договорились.

Незнакомец недоверчиво молчал.

Журанков повел плечами, поежился. Сыро. Зябко. Это было единственное, что он чувствовал сейчас, — зябко.

А больше ничего.

ГЛАВА 6. Средь нас был юный барабанщик

Журанков нипочем бы его не узнал, если бы не предварительная работа: окольные расспросы, высосанные из пальца предлоги… Школу-то парень уже окончил, а никуда еще не поступил — где его искать? Уж понятно, не дома — и по более-то невинному поводу Журанков не мог, права не имел и желания не испытывал без спросу, без просьб и согласований, которые понятно бы чем закончились, соваться в дом к бывшей жене и ее мужу. Ни школа, ни институт… Оставался только спорт. Парень как парень. На плече пухлая переметная адидаска, на спине свитер с завязанными вокруг шеи рукавами… Короткая стрижка… Пушок на губе. Уверенный шаг. Плечи уже шире отцовских. Таким я мог бы быть, подумал Журанков с мимолетной болью. Если бы в детстве не продирался сквозь изматывающее, как нескончаемое приседание, «не так»…

Жизнь, несмотря на россыпи пустых достижений и титулов, была проиграна вчистую.

«Зато с сыном повидаюсь напоследок… Спасибо шпионам. Какой предлог для разговора! А то — что бы я сказал ему теперь, свалившись ни с того ни с сего после стольких лет? Как аттестат, троек много? Нет? Вот молодец! Куришь? Ты не кури, это вредно… Ну, бывай, слушайся маму». Идиот. Был бы просто идиот. Журанков шел за сыном шагах в десяти позади и никак не мог решиться заставить себя ускорить шаг, догнать и позвать: «Вовка»…

Господи, да неужели это правда, что он, этот мальчишка, этот мой мальчишка кого-то застрелил?

Сейчас узнаю.

Журанков сглотнул и ускорил шаг.

А Вовка уже минут пять как заметил, что за ним следит тусклый топтун. Поначалу он еще старался гнать от себя эти мысли — совсем, мол, я свихнулся от последних событий, помороки пошли, блин… Но когда топтун стал его догонять — неторопливо, очень уверенно в себе: мол, не уйдешь, урод, некуда тебе деваться, я все знаю! — сомнений не осталось. Вовка дернулся взглядом влево, вправо, но ни одной подходящей подворотни поблизости не случилось. Да и негоже это, осадил он себя. Всю жизнь не набегаешься. Первое мимолетное смятение отступило, придушенное суровым спокойствием. Будь что будет. Русские не сдаются. И не бегают, как зайцы.

«А мальчик меня заметил. Нервничает. Да, что-то с ним не так, совесть нечиста, иначе он и внимания не обратил бы на такую шушеру, как я. Да, вот заозирался. И сразу взял себя в руки. Пошел медленнее. Остановился и повернулся ко мне, в глазах — вызов противнику и покорность судьбе. Господи, Вовка… Это мой Вовка…»

Они сошлись.

— Здравствуй, Володя, — сказал Журанков.

— Здрасьте, — хрипло сказал Вовка. Запнулся. И кинул этак небрежно, мужественно: — Вы из ФСБ или просто из милиции?

Журанков улыбнулся. Завозился во внутреннем кармане, достал паспорт: он очень боялся, что сын не поверит, что он — это он. И не хотел быть голословным.

— Я твой отец, — сказал Журанков.

У Вовки слегка отпала челюсть.

— Какого хе… — начал он после паузы и осекся. — То есть…

Журанков молча показал ему страничку паспорта. Вовка всмотрелся. Потом снова перевел взгляд на лицо Журанкова.

— Ну и чего? — спросил он.

— Надо поговорить, — сказал Журанков, неловко упихивая паспорт обратно. — Тут есть какой-нибудь скверик, какая-нибудь скамеечка на отшибе?

Несколько мгновений сын приходил в себя. Потом сказал угрюмо:

— Да.

Он и не подумал ершиться. Шок.

Они пошли.

Сын не обманул. Пять чахлых кустиков, один опасно дряхлый тополь над ними, а посреди — песочница, горка и почетный караул из четырех скамеек по сторонам. Время было неурочное, и лишь один неприкаянный карапуз под небдительным присмотром деда, читавшего какую-то книгу на английском, лепил формочкой и совочком незамысловатые куличики, а потом сам же их давил. Слепит — раздавит… Слепит — раздавит… Жизнь в миниатюре.

— Вот какое дело… — сказал Журанков, когда они уселись. Помолчал. — Мама с самого начала, когда мы расходились, просила меня с тобой не встречаться, и… она была права.

Замолчал.

Ведь все такие безалаберные, неаккуратные, забывчивые, и притом нельзя им об этом говорить, а то они обидятся — надо просто терпеть, не подавать виду, есть, что дает жена и нахваливать, на самом-то деле давясь, потому что наверняка она все плохо помыла, и по возможности делать все самому; а где сил набраться? И вот иногда осторожно, тактично, как бы с юмором, все же в чем-то приходится поправлять…

«Кате, верно, казалось, я их поедом ем с утра до вечера.

И когда она после развода запретила мне видеться с сыном, я не боролся. Я уже сообразил, что к чему. И я уберег Вовку от того яда, которым меня пропитали в детстве. Я сознательно старался его оградить, не изуродовать, понимая, что, если буду маячить рядом, яд сам собой мало-помалу перетечет к нему. Ведь человек не может изо дня в день быть внутри таким, какой есть, а снаружи — совсем другим, каким надо. Мои родители тоже все делали не нарочно, а просто потому, что жили. И я стал как они; еще в детстве стал, сам того не замечая и не понимая и потому не в силах защититься, по малолетству не в силах даже понять, что нужно защищаться… Я стал как они, мне же все время хочется позаботиться, уберечь и научить, как лучше. И это при том, что я ничего не умею.